Социологическая концепция джованни арриги. Социологическая концепция джованни арриги О книге Джованни Арриги «Долгий двадцатый век. Деньги, власть и истоки нашего времени»

Избранное в Рунете

Джованни Арриги

Арриги Джованни (Arrighi Giovanni) - экономист и социолог, профессор социологии Университета Джонса Хопкинса, США.

История постоянно приводит в беспорядок стройные концептуальные построения и теории, на основе которых мы пытаемся понять прошлое и предсказать будущее мира. «Глобализация» может быть неверным определением того, что происходит в действительности. Чтобы понять суть реальных глобальных изменений, Дж.Арриги предлагает взглянуть на эти процессы через призму разногласий между макросоциологическими школами Ч.Тилли и И.Валлерстайна.

История постоянно приводит в беспорядок стройные концептуальные построения и теоретические посылки, на основе которых мы пытаемся понять прошлое и предсказать будущее мира, в котором живем. В нашей попытке справиться с «хаосом экзистенциальных суждений» (Макс Вебер), порожденных событиями и процессами, которые бросают вызов нашему пониманию мира, мы стремимся отрицать или преувеличивать новизну того, что происходит в действительности. Отрицание ведет к изменениям в привычном употреблении слов. Преувеличение ведет к созданию новых слов неопределенного содержания. В любом случае, перефразируя Джона Раджи (Ruggie 1994, p. 553), можно сказать, что «времена перемен — это также времена беспорядка».

Около двадцати-тридцати лет назад главным источником путаницы в работах по глобальной политической экономии было постоянное использование термина «империализм» для обозначения тенденций, которые в ключевых отношениях были противоположны тенденциям, являющимся предметом классических теорий империализма (как либерального, так и марксистского). В критике использования этого анахронического термина я подчеркнул тот факт, что утверждение гегемонии США после Второй мировой войны подорвало самую основу классических теорий империализма, а именно тенденцию межкапиталистической конкуренции превращаться в открытый и глобальный военный конфликт. Новые тенденции в процессах накопления капитала, разворачивающиеся в транснациональных корпорациях, подорвали представления о самостоятельном и антагонистическом характере национальных государств, из которых исходили в своих построениях классические теории империализма. Явный отход ведущих развитых капиталистических стран от сползания к открытому глобальному военному столкновению мог бы привести к тому, что либеральный основатель теорий империализма Джон Гобсон называл «экспериментальной и прогрессивной федерацией» (Arrighi 1978, p. 148).

Через двадцать лет после того, как это было написано, термин империализм практически исчез из социально-научного дискурса, а данная проблема вроде бы более не является вопросом, на который нельзя найти ответа. Это объяснение есть «глобализация», но оно еще не вполне четко и само находится в поиске теорий, способных разъяснить все то, что предлагается нашему вниманию при использовании этого термина. Учитывая неопределенное значение данного понятия, исследование необходимо начать с изучения процессов, которые понимаются под названием «глобализация» и которые действительно заслуживают нашего внимания.

Наиболее широко известным среди этих процессов является тот, который я упоминал в своей эпистемологической критике теорий империализма, - это все увеличивающееся число разнообразных корпораций, которые организовывают свою деятельность по получению прибыли поверх государственных границ. Мысль о том, что появление системы транснациональных корпораций подрывает мощь национальных государств - начиная с самых маленьких и слабых, которые никогда не обладали особой силой, и заканчивая более крупными и сильными - существовала еще тогда, когда Чарльз Киндлебергер (Kindleberger 1969, ch. 6) заявил о том, что данное обстоятельство означает, что государство-нация «как экономическая единица просто перестает существовать». Однако только через двадцать лет эта идея, наряду с другими, была вновь возвращена в оборот под новым наименованием «глобализации».

За эти же двадцать лет произошло следующее: расширяющаяся система ТНК породила два других процесса, которые набрали силу и подтвердили мысль о том, что существует только одна неделимая и глобальная рыночная экономика. Первый процесс стал известен как «финансовая глобализация», а второй - как возрождение неоутилитаристской доктрины «минимального государства». После Великой депрессии 30-х годов ХХ века и Второй мировой войны финансовые рынки стали национально сегментированными и публично регулируемыми. Выражение «финансовая глобализация» используется для обозначения процесса реинтеграции этих рынков в единый, в основном нерегулируемый, глобальный рынок. В результате этой реинтеграции и дерегуляции мировые частные финансы - «высокие финансы», как их называли в XIX веке, «подобно фениксу, восставшему из пепла… взлетели и достигли новых высот власти и влияния в делах наций» (Cohen 1996, p. 268).

Это воскрешение мировых «высоких финансов» сопровождалось параллельным воскрешением давно дискредитированной доктрины саморегулирующегося рынка, которую уже Карл Поланьи (Polanyi 1957, ch. 12 - 13) недвусмысленно называл «типичным либеральным кредо». С распространением этих идей энергичные попытки национальных правительств регулировать производство и распределение мировых денег постепенно сходили на нет, давая таким образом новый импульс к сокращению госрегулирования и глобальной реинтеграции финансовых рынков. Финансовая система, которая появилась в результате этого двойного воскрешения, была на самом деле не более «глобальной», чем предыдущая Бреттон-Вудская система. Итак, термин «глобализация» был введен в оборот главным образом для обозначения «перехода от иерархической глобальной системы, политически контролируемой США, к другой системе, которая была бы более децентрализованной и координируемой рынком, что делало финансовое положение капитализма гораздо более неопределенным и менее стабильными» (Harvey 1995, p. 8).

Внимание тем более оправдано ввиду того факта, что переход был связан с двумя другими эпохальными событиями: внезапным распадом СССР как одной из двух глобальных военных супердержав и более постепенным, но все же необычайно быстрым подъемом Восточной Азии как индустриальной и финансовой силы глобального значения. Взятые одновременно, эти два события обеспечивают дополнительное доказательство в поддержку представления о том, что источники богатства, статуса и власти в современном мире переживают некоторые фундаментальные изменения.

С одной стороны, внезапный крах СССР, вне всякого сомнения, высветил то, что было уже присуще более постепенному и менее масштабному процессу ухудшения позиций США в финансовой сфере, а именно насколько уязвимыми перед силами глобальной экономической интеграции оказались даже самые крупные военно-промышленные комплексы в мировой истории. С другой стороны, несмотря на недавние неудачи, удивительная экономическая экспансия Восточной Азии продемонстрировала, что силы глобальной интеграции не обязательно подрывают государства. Однако государства, которые испытали наибольший подъем своей мощи, не соответствуют широко распространенному образу государств-наций. Некоторые являются городами-государствами - одно суверенное (Сингапур) и одно полусуверенное (Гонконг). Другие представляют собой полусуверенные военные протектораты США - Япония, Южная Корея и Тайвань, как их охарактеризовал Брюс Каммингс (Cumings 1997). И все они не имеют глобального военного значения и изрядно удалены от традиционных центров власти западного мира. Таким образом, глобализация может быть неверным определением того, что происходит в действительности. Однако те значительные сдвиги, которые вытекают из употребления данного термина, бросают серьезные вызовы устоявшимся способам мышления о нашем мире.

Историческая макросоциология осмысливает глобализацию

В тот же период, когда глобализация преобразовывала мир, североамериканская макросоциология была сама трансформирована появлением двух новых теоретических школ. Первая из них получила организационное закрепление в качестве Секции сравнительной и исторической социологии (СИС), а другая - Секции политической экономии мир-систем (ПЭМС) Американской социологической ассоциации. Обе школы были нацелены на мобилизацию исторического знания для решения макросоциологических проблем, однако они радикально различались по способам определения основных сфер своего анализа.

Под лозунгом «Возвратим государство назад» - Bringing the State Back In - приверженцы СИС в качестве основной единицы анализа начали рассматривать отдельное государство и его структуры. Именно к их анализу они обращались в поисках обобщений относительно как общих характеристик, так и причин наблюдаемых пространственно-временных вариаций. Специалисты ПЭМС, напротив, как правило, обращались к анализу системы государств, вытекающей из межгосударственного разделения труда. Именно такие системы государств выступали для ПЭМС основной единицей анализа и ключом к пониманию принципов взаимозависимости отдельных компонентов системы и пространственно-временной вариации среди них. Хотя несколько исследователей и попытались преодолеть этот методологический раскол, в общем и целом, основной мейнстрим той и другой школы исторической макросоциологии развивался практически в полной изоляции друг от друга и без всякого понимания того, что разные проблемы требуют и разных единиц анализа.

На первый взгляд могло бы показаться, что глобализация бросила больший вызов макросоциологии СИС, а не ПЭМС. Разве глобализация не размывает внутреннюю структуру и независимость отдельных государств, из которой исходит макросоциология СИС? Разве не переключает всеобщее внимание на транснациональную взаимосвязанность процессов образования государства и процессов накопления капитала, на анализе которых основывается макросоциология ПЭМС? Понятно, что специалисты в ПЭМС не стеснялись в выдвижении подобных претензий.

«Сегодня фразы „мировая экономика“, „мировой рынок“ и даже „мир-система“ являются избитыми фразами, срывающимися с уст политиков, комментаторов средств массовой информации, а также безработных. Но немногие знают, что самым значимым источником, давшим жизнь этим выражениям, была работа, начатая социологами в начале 70-х гг. ХХ века….Они [мир-системные социологи] не только почувствовали глобальный характер экономических взаимосвязей 20 лет назад, до того как это вошло в широкий общественный дискурс, но и поняли, что многие подобные взаимоотношения уходят своими корнями в прошлое, как минимум, пятисотлетнее. В течение этого времени народы земного шара стали связанными в одно единое образование: современную мир-систему» (Chase-Dunn and Grimes 1995, pp. 387 – 388; см. также: Friedmann 1996, p. 319).

Отсюда также понятно, почему представители СИС менее охотно затрагивали проблемы, которые выдвигала глобализация для их основной единицы анализа. В новом обзоре сравнительных исследований социальных революций спустя пятнадцать лет после опубликования своего знаменитого исследования в данной области Теда Скочпол (Skocpol 1994) даже не упоминает глобализацию в качестве проблемы (или не проблемы) для государствоцентрированной методологии, которую она так яростно защищала. Питер Эванс, еще один видный представитель СИС, хотя и выступил против возрождения неоутилитаристских теорий «минимального государства», но только для того, чтобы снова отвести государству центральную роль в экономическом развитии и макросоциологическом анализе (Evans 1995; Kohli et al. 1995).

Оба вида заявлений - о том, что глобализация продемонстрировала обоснованность макросоциологии ПЭМС, или о том, что она не подорвала законности макросоциологии СИС - во многом справедливы. Тем не менее ни одно из них не осталось не оспоренным в пределах породившей их школы. Далеко не приветствующий популярность мир-системной терминологии Иммануил Валлерстайн предупредил коллег-макросоциологов ПЭМС, что эта семантическая экспансия.для совершенно иных, противоположных [по отношению мир-системному анализу] целей… может привести к серьезной путанице в научной среде и, еще хуже, привести к беспорядку, который вообще подорвет нашу способность разрешения выдвинутых проблем. (Wallerstein 1996, p. 108). Со своей стороны, Чарльз Тилли предупредил своих коллег-макросоциологов СИС, что глобализация представляет серьезную угрозу для основных предпосылок их исследовательской методологии, потому что «система отдельных, четко очерченных суверенных государств, которые долго служили ее скрытым основанием, быстро распадается» (Tilly 1995a, pp. 3 – 4).

Более важным является тот факт, что, как показывает недавняя полемика между Тилли и Валлерстайном, у каждого варианта исторической макросоциологии в осмыслении глобализации в качестве важной макросоциологической проблемы есть свои провалы и свои находки. В статье, после которой и последовал обмен мнениями, Тилли определяет глобализацию как «увеличение в географическом диапазоне локально последовательных социальных взаимодействий, особенно, когда это увеличение распространяет существенную часть всех взаимодействий через международные или межконтинентальные границы». Он предполагает, что в течение прошлого тысячелетия именно таким образом и возникли, как минимум, три волны политической и экономической глобализации. Первая волна прошла в XIII столетии, когда образование Монгольской империи создало условия для появления афро-евразийской мировой торговой системы, детально проанализированной Джанет Абу-Луход (Abu-Lughod 1989). Вторая - в XVI столетии, «когда европейская коммерческая и военная экспансия соединила Индийский океан с Карибским морем густой сетью обмена и господства». И третья - в XIX столетии, .когда империалистическая лихорадка подчинила четыре пятых мирового земного пространства господству европейских народов. (Tilly 1995b, pp. 1 – 2).

Тилли продолжает свой анализ, предлагая список из девяти пунктов, которые, как ему кажется, представляют обстоятельное доказательство того, что мы, возможно, переживаем новую волну глобализации. В его последующем обсуждении влияния этой новой волны глобализации на права и достижения рабочего класса он противопоставляет ее предыдущей волне по воздействию на современное национальное государство, его силу и эффективность. В ходе волны XIX века, начинающейся примерно в 1850 г., государства (в основном европейские и западные, которые и являются, собственно, предметом обсуждения в дискуссии Тилли) значительно усовершенствовали свои способы влияния на технологические инновации, занятость, инвестиции и финансы. Это произошло за счет более энергичного вмешательства государства (через мониторинг и контроль) в процессы накопления, движения и перемещения капитала, товаров, людей и идей внутри и за пределами национальных границ. В ходе нынешней волны, государства, напротив, теряют свою способность контролировать и управлять такими фондами и потоками, а также, соответственно, и проводить эффективную социальную политику. «Транснациональные корпорации, международные банковские синдикаты и крупные криминальные структуры непосредственно принимают участие в некоторых из этих изменений, но они также вытекают и из появления таких наднациональных образований, как ЕС» (Tilly 1995b, pp. 14 – 18).

В своем ответе Валлерстайн утверждает, что, в основном, он полностью согласен с изображенной Тилли картиной, за исключением двух тесно связанных вопросов. Во-первых, Валлерстайн отвергает тезис о том, что «источником упадка сильного государства является подъем „мощных наднациональных организаций“, немало из которых представляют собой транснациональные корпорации». Согласно его точке зрения, мощные наднациональные организации, такие как МВФ, существуют потому, что существуют мощные государства, которые поддерживают их. Что более важно, «транснациональные корпорации занимают сегодня ту же самую структурную позицию в отношении государств, как и все их мировые предшественники, начиная с Фуггеров и голландской Ост-Индской компании, и заканчивая манчестерскими мануфактурами XIX века. И те и другие нуждаются в государствах и ведут с ними борьбу. Они нуждаются в поддержке государства для обеспечения глобальных попыток монополизации и, следовательно, гарантирования более высокого уровня прибыли, так же как и для содействия в ограничении требований трудящихся классов. С другой стороны, они борются с государством как защитником устаревших интересов или против его чрезмерной чувствительности к требованиям рабочих. Я не вижу никаких существенных отличий в этом отношении в 1994 году по сравнению с 1894, 1794 или даже 1594 годом. Да, сегодня есть факсы, которые действуют быстрее, чем телеграф, функционирующий быстрее, чем посыльные. Но ведь основные экономические процессы остаются теми же самыми… Что изменилось за последнее время - так это не экономика мир-системы, а ее политика» (Wallerstein 1995, pp. 24 – 25).

Здесь Валлерстайн переходит ко второму своему главному разногласию с Тилли. Свертывание функций государства, инициированное Тэтчер и Рейганом, не было реакцией на снижение эффективности государственных действий в контексте роста наднациональных и межнациональных организаций, на чем настаивает Тилли. Напротив, это было скорее реакцией «на возросшую эффективность государственного перераспределения, что вызвало попытку ограничить государство и делегитимировать его редистрибутивные функции… Дело было не в том, что государства тратили деньги впустую, а в том, что тратили они слишком много». А происходило это потому, что «объединенные требования стран Третьего мира (относительно малые в расчете на одного человека, но не на все население) и западного рабочего класса (не очень большие с учетом относительно небольшого количества людей, но весьма значительные в расчете на одного человека) «намного превышали то, что мог обеспечить мировой капитализм (Wallerstein 1995, pp. 25 – 26).

Как мы увидим в следующей части статьи, первое разногласие Валлерстайна с Тилли указывает на теоретические схемы, которые должны быть заново переосмыслены специалистами ПЭМС, в то время как второе разногласие указывает на положения, которые нуждаются в дополнительной проработке уже представителями СИС. Однако прежде чем мы продолжим, позвольте заметить, что эти разногласия возникают в контексте базового консенсуса со стороны обоих направлений по поводу того, что глобализация не является столь беспрецедентным феноменом, как считает большинство исследователей, и что понимание смысла и перспектив данного явления требует временного горизонта, который охватывает скорее столетия, чем десятилетия. Это согласие само по себе является важной общей почвой, на которой два варианта исторической макросоциологии могут объединить свои силы, чтобы понять, что собой представляет нынешняя волна глобализации.

Также многообещающим является обмен ролями, возникший после обмена мнениями. Тилли, чья историческая макросоциология была прямо основана на национальных государствах как основных единицах анализа, так серьезно воспринимает появляющиеся институты мирового капитализма, что отклоняет отстаиваемое ранее положение о значении национальных государств как основной движущей и созидающей силы современного мира. Валлерстайн, чья историческая макросоциология таким же образом была основана на мировой капиталистической системе как основной единице анализа, поддерживает идею сохраняющейся значимости национальных государств до такой степени, что отклоняет принципиальную новизну появляющихся институтов мирового капитализма. Нам не следует слишком переоценивать эту перестановку, потому что Тилли также всегда осознавал важность мирового капитализма в процессах возникновения национальных государств, как, с другой стороны, и Валлерстайн, который в процессах формирования и экспансии мирового капитализма всегда отводил важную роль национальному государству (я думаю, даже несколько большую, чем оно заслуживает). С учетом этого данная перестановка может все-таки приниматься как свидетельство потенциальной бреши в той стене методологического противостояния, которая очень долго разделяла школы СИС и ПЭМС между собой.

Что же такое глобализация?

Чтобы понять, что такое глобализация, и получить некоторое понимание возможных и вероятных результатов взаимосвязанных процессов и событий, которые подразумевает это понятие, мы должны понимать три вещи. Во-первых, мы должны понимать, что же в действительности является новым в нынешней волне глобализации по сравнению с более ранними ее волнами. Во-вторых, нам нужно понимание того, каким образом действительные новации, если таковые вообще имеются, могут быть вписаны в предполагаемую эволюционную модель последовательных волн глобализации. И, наконец, нам необходимо точно знать, действительно ли (а если да, то каким образом) новации, которые не укладываются в нее, могут предположительно вести и к отходу от прошлых моделей воспроизводства и развития капитализма.

В представлении моих собственных предварительных ответов на эти вопросы, я сосредоточусь на трех проблемах, которые, как мне кажется, требуют глубокого обдумывания со стороны одной или обеих школ исторической макросоциологии. Первые два вопроса относятся к разногласиям между Валлерстайном и Тилли: необходимо выяснить, во-первых, сохранилась ли сегодня та же структурная позиция ведущих деловых организаций мирового капитализма в отношении государств, какой она была начиная с XVI века, и во-вторых, являются ли действительные новации нынешней волны глобализации тем препятствием, о которое споткнулись доминирующие институты мирового капитализма перед лицом объединенных требований рабочего класса Запада и народов Третьего мира. Третий вопрос затронут только мимоходом в дискуссионной статье Тилли и совсем не присутствует в ответе Валлерстайна, но, вероятно, он наиболее важен. Это вопрос, возникший в связи с видимым перемещением эпицентра глобальной экономики в Восточную Азию, где он и находился во время первой волны глобализации по списку Тилли.

Чтобы разрешить первую проблему, макросоциологи ПЭМС должны быть готовы переосмыслить то, что многие из них расценивают как квинтэссенцию мир-системной теории. Это положение о том, что структуры мировой капиталистической системы, несмотря на их экстраординарную географическую экспансию, остались в той или иной степени теми же самыми, какими они были во времена их появления в „длинном XVI столетии“. Данное положение оказалось весьма продуктивным на первоначальных этапах формирования макросоциологии ПЭМС. Однако чем больше я работал над этим вопросом, тем больше убеждался в том, что данная гипотеза не подтверждается более внимательным историко-эмпирическим анализом и, что еще хуже, она не дает нам возможности проникнуть в само сердце динамики капитализма как в прошлом, так и в настоящем.

Как я доказывал и обосновывал в другой своей работе (Arrighi 1994), мы действительно можем обнаружить воспроизводство одной и той же модели взаимоотношений между государством и капиталом, начиная с самых ранних стадий формирования мировой капиталистической системы вплоть до настоящего времени. Эта модель включает в себя периодически возобновляемые периоды финансовой экспансии, в ходе которой ведущие капиталистические организации данной эпохи пытаются изъять растущую часть поступающих наличных денежных потоков из торговли и производства, переключив свою деятельность на займы, кредитование и финансовые спекуляции. Во все периоды финансовой экспансии - от ренессансной Флоренции и до эпохи Рейгана - переход от доминирования торговли и производства к доминированию финансов становился прибыльным из-за интенсификации межгосударственной конкуренции за все более подвижный капитал. Если не брать во внимание масштаб и размах конкуренции, а также быстродействие технических средств, применяемых в финансовых сделках, то базовый политико-экономический процесс в этом отношении в конце ХХ века остался таким же, каким он был одно, два, четыре или даже шесть столетий назад.

Тем не менее периоды финансовой экспансии не являются выражением неизменных структурных отношений между государствами и капиталом. Наоборот, они сигнализируют о начале фундаментальной реструктуризации этих отношений. Они, по словам Фернана Броделя, «признак осени» основных достижений капитализма данной эпохи (Arrighi 1984, pp. 246). Они являются таким «сезоном года», когда ведущие организационные центры мирового капитализма пожинают плоды своего лидерства, и в то же время периодом, когда их постепенно начинают теснить на командных высотах мирового капитализма новые растущие лидеры. Таким образом, например, в возглавляемой Генуей финансовой экспансии второй половины XVI в. города-государства, такие как Венеция, и транснациональные торговые диаспоры (те же генуэзцы) постепенно утратили свою центральную позицию в процессах накопления капитала во всемирном масштабе. Через некоторое время их место было занято первым прообразом государства-нации - Объединенными провинциями (Голландией) и ее колониальными торговыми компаниями, которые постепенно потеряли свою ведущую роль именно в период голландской финансовой экспансии XVIII века. Новым организующим центром стала Великобритания с мировой колониальной империей снаружи и мировой деловой сетью внутри. Но как только эти правительственные и деловые институты достигли своего апогея в британской финансовой экспансии конца XIX – начала XX веков, их также начал вытеснять с командных высот капитализм Соединенных Штатов, гигантской страны континентального масштаба, защищенной поясом из транснациональных корпораций и внешних военных баз (Arrighi 1994, pp. 13 – 16, 74 – 84, 235 – 358, 330 – 331).

В этом контексте повторяющееся появление новых ведущих комплексов правительственных и бизнес-организаций, которые являются более мощными как в военном, так и в материальном отношении, чем комплексы, которые они вытесняют, является ключевым аспектом экспансии мирового капитализма со времен его скромного зарождения в позднесредневековой Европе до сегодняшних всеобъемлющих глобальных измерений. Появление транснациональных корпораций как ключевых компонентов американского капиталистического комплекса также является частью этой модели. Но вопрос, поднятый Тилли, заключается в том, становятся ли они в период нынешней американской финансовой экспансии той силой, которая скорее подрывает, чем укрепляет потенциал национальных государств вообще и США - в частности.

Самый подходящий путь решения этой проблемы - это сравнение транснациональных корпораций с их ближайшим аналогом в капиталистической истории - колониальными акционерными компаниями XVII-XVIII веков. В этом сравнении сразу же можно выделить два различия. Во-первых, в то время как колониальные акционерные компании фактически наполовину принадлежали правительству, специализируясь территориально на монополизации коммерческих возможностей в неевропейском мире от имени государства, которое им покровительствовало, ТНК являются скорее функционально специализированными бизнес-организациями, действующими поверх границ государств. Во-вторых, в то время как существование колониальных компаний зависело исключительно от эксклюзивных торговых привилегий, предоставленных метрополией, ТНК утвердились и размножились прежде всего за счет конкурентоспособности их управленческих иерархий.

Взятые вместе, эти два различия направили развитие двух разновидностей корпоративного капитализма по противоположным путям, которые разошлись настолько, насколько оказалось противоположным их взаимоотношение с собственным государством. Благодаря своей территориальной специализации и наличию исключительных полномочий колониальные торговые компании всех европейских наций всегда были не очень многочисленны (не более десятка) и все они были и остались инструментом европейских государств в неевропейском мире во времена, когда сами европейские государства были все еще слабы по мировым стандартам. Хотя большинство из них многое не довели до конца, имперское наследие, оставленное, к примеру, английской Ост-Индской компанией, само по себе стало решающим фактором в глобальной экспансии британского и вообще западного господства в XIX веке.

Число транснациональных корпораций, работающих в эпоху американской гегемонии, напротив, является несравнимо бoльшим благодаря их транстерриториальности и функциональной специализации в значительно расширенной мировой экономике. Более того, за последние годы их число возрастало достаточно быстро - согласно некоторым оценкам, с 10 тыс. в 1980 году до 30 тыс. в начале 90-х годов ХХ века (Stopford и Dunning 1983, p. 3; Ikeda 1996, p. 48). Первоначально эта новая разновидность корпоративного бизнеса играла некоторую роль в поддержке и расширении американского мирового могущества, которая мало чем отличалась от роли, которую играли колониальные торговые компании в XVII-XVIII вв. в случаях голландской и британской гегемонии (Gilpin 1975, p. 141 – 142). Однако вскоре их распространение привело к неприятным последствиям для американского могущества. Это случилось в тот момент, когда американское правительство наиболее нуждалось в «урезании» тех притязаний, которые американские ТНК выдвинули в качестве причитающейся им доли мировых ресурсов и доходов. И это все происходило тогда, когда резко обострился фискальный кризис американского.государства военного и социального благосостояния. (warfare-welfare state), усиленный под воздействием вьетнамской войны и движения за гражданские права в США. По мере углубления кризиса увеличивающаяся доля денежных потоков американских корпораций вместо того, чтобы быть возвращенной обратно в США, направлялась на оффшорные денежные рынки, ускоряя крах контролируемой Америкой Бреттон-Вудской валютной системы (Arrighi 1994, pp. 300 – 308).

Короче говоря, конечно же, Валлерстайн не возражал бы против тезиса, что существует множество доказательств в поддержку Тилли о том, что непрерывный рост количества и разнообразия ТНК представляет собой нечто новое в отношениях между государством и капиталом. Так или не так, но транснациональные корпорации, как и их предшественники, в той или иной степени «нуждаются» в государстве, и даже более того - во многих случаях они не могут без него обойтись. Однако, с другой стороны, невольным результатом быстрого распространения ТНК является явное сужение возможностей западных национальных государств, что представляет собой резкий контраст по сравнению с положением до и во время предшествующей волны глобализации XIX века. Тем не менее из этого отнюдь не следует, что упадок национального государства был главной движущей силой, стоящей за тэтчеро-рейгановским наступлением на права рабочих через возрождение неоутилитаристской доктрины «минимального государства». Напротив, в этом втором вопросе именно точка зрения Тилли, а не Валлерстайна, не выдерживает проверки подробным историко-эмпирическим исследованием, и скорее макросоциологи СИС, а не ПЭМС, должны многое в своих построениях переосмыслить и обдумать заново. Мне кажется, что чаша весов с доказательствами склоняется не в пользу Тилли из-за трех важнейших моментов. Если вы любите зрелых женщин, как сексапильных МИЛФ, так и просто женщин старше лет 30, а также, если вам нравятся различные виды секса с ними, тогда вам наверняка придется по вкусу такая категория порно, как "милфы" . Секс со зрелыми - это как правило жесткое порево, поскольку партнеры, принимающие в ней участие, это люди, обладающие богатым сексуальным опытом. Да и что говорить: милфы созданы для тех, кому постоянно мало секса.

Во-первых, возрождение неоутилитаристских доктрин не может рассматриваться как некая принципиальная новизна конца ХХ столетия, именно потому, что оно действительно является всего лишь возрождением . Более того, это возрождение как раз тех доктрин, которые стали главенствующими в западном мире именно во второй половине XIX столетия - во времена, когда, по мнению Тилли, западные государства скорее расширяли свои полномочия, чем сокращали их. И наконец, 100 лет назад эти доктрины не являлись (и не воспринимались рабочими) наступлением на их права и условия жизни, доказательством чему являлась поддержка, которую британский рабочий класс и Лейбористская партия оказывали британской политике односторонней свободной торговли. Ясно, что либо неолиберальные лозунги, возродившиеся в 80-е гг. XX века, означают нечто совершенно отличное от того, что они подразумевали вначале, 100 лет назад, либо данное возрождение не может быть приписано историческим обстоятельствам (свертыванию полномочий национальных государств на Западе), представляющим собой совершенно противоположное тому, что происходило 100 лет назад.

Во-вторых, массовое бегство капитала в оффшорные зоны, которое в конце 60-х гг. XX в. способствовало дезинтеграции Бреттон-Вудской валютной системы, произошло в период резкого роста уровня массового потребления в Первом мире и бурных перемен (национального самоопределения и перехода к социально-экономическому развитию) в Третьем мире. В период этого бегства транснациональные корпорации фактически выразили вотум недоверия способности США и их европейских союзников не допустить, под напором этого двойного давления, серьезного падения прибыльности их глобальных операций. Невольным результатом вотума недоверия стало дальнейшее ослабление этой способности и последовавшее за ним всеобщее понимание того, что американский мировой порядок переживает серьезный кризис. Тем не менее в течение большей части 70-х гг. ХХ в. доминирующей силой в динамике кризиса оставались социальные движения Первого и Третьего мира, которые добивались признания, обещая переход к Новому курсу в глобальном масштабе, который подорвет американский мировой порядок (ср.: Arrighi 1982; Arrighi, Hopkins and Wallerstein 1989; Arrighi 1994).

Наконец, вопреки своей риторике «минимального государства», ответом Тэтчер и Рейгана на кризис 70-х гг. ХХ в. являлось не «уменьшение государства» из-за «снижающейся эффективности государственных действий», как считает Тилли. Отнюдь не «уменьшая государство», правительство США под руководством Рейгана накапливает самый большой национальный долг за всю историю США; и именно этот долг, в большей степени, чем что-либо еще, связывает сегодня руки американскому правительству как внутри страны, так и за рубежом. Именно для восстановления доверия все более транснационального и подвижного капитала главное острие ответного тэтчеро-рейгановского удара было направлено на поиск такой замены раздувшемуся государству Запада, которая могла бы слегка спустить социальное давление рабочих Первого мира и народов Третьего мира. Попытка была в значительной степени успешна, но ее ценой стало дальнейшее разрушение того, что осталось после мирового порядка при Холодной войне. Это разрушение включило в себя и быстрое распространение новых форм военных действий, предполагающих использование отнюдь не дисциплинированных национальных армий прошлой эпохи, что Тилли совершенно верно идентифицировал в качестве наиболее важных признаков общего ослабления государственного потенциала (см. эпилог в Arrighi 1994; Tilly 1995b, pp. 17 – 18).

Подводя итог, можно сказать, что наступление на права трудящихся, которое характеризует настоящую волну глобализации, может быть объяснено факторами всемирно-исторического масштаба, что радикально отличает ее от обстоятельств происхождения предшествующей волны глобализации XIX века. Хотя присутствие большого и все возрастающего количества разнообразных транснациональных корпораций является действительно достаточно новым явлением, но совсем не оно объясняет принципиальное различие этих волн. Для того чтобы понять, например, природу и последствия данного наступления на завоевания социального государства, мы должны сосредоточиться на изменениях во властных отношениях, которые произошли не между государством и капиталом, а между Западом и «незападным» миром в целом. То есть мы должны обратить свое внимание прежде всего на факт того, что в период глобализационной волны XIX века власть западных государств над «незападным» миром была весьма сильной и все более укрепляющейся, тогда как при настоящей волне она принципиально слабее и имеет явную тенденцию к дальнейшему своему снижению.

Это то различие, которое макросоциологи СИС так до сих пор не могут уловить, и для понимания которого им необходима корректировка всей своей исследовательской методологии. Для СИС она все еще основывается на предположении, что государства (прежде всего западные, которые представляли для нее основной интерес) являются отдельными, четко очерченными единицами, чьи характеристики определяются в основном тем, что происходит внутри этих единиц или при их взаимной конкуренции. Являясь полезным при определении общей характеристики и принципов пространственно-временной вариации национальных государств, это предположение «перекрыло» для макросоциологии СИС понимание двух базовых обстоятельств, определивших пути образования государств в эпоху Модерна. Во-первых, того, что на протяжении всей современной эпохи властные отношения западных государств внутри и между собой были в значительной степени сформированы под влиянием их взаимодействия с «незападным» миром. Во-вторых, того, что и западные, и «незападные» государства являются, прежде всего, результатом процесса бурного завоевания мира европейскими государствами. Этот процесс получил наиболее явное воплощение как раз в выделенных Тилли второй и третьей волнах глобализации, при этом начало обратного процесса стало наиболее важной и принципиальной особенностью нынешней волны. Как можем мы понять волну глобализации XIX века, во главе которой находилась Великобритания, без того, чтобы не принять во внимание наличия под ее контролем гигантской Индии? И наоборот, не являются ли многие из проблем, с которыми столкнулись США в ходе нынешней волны глобализации, следствием того, что в отличие от Великобритании, переживавшей волну глобализации в XIX веке, у США нет такой «Индии», которая покрыла бы их баланс платежного дефицита и снабдила бы военными и людскими ресурсами, необходимыми для управления миром?

Заключение

Завершая данную статью, я хотел бы указать на последний вопрос, который так и не был поднят в ходе дискуссии Тилли и Валлерстайна, но который является наиболее важным для понимания предполагаемых последствий нынешней волны глобализации. Эта проблема находится в центре последней книги Андре Гундера Франка (Frank 1998), но впервые она была поднята в рамках макросоциологии ПЭМС Джанет Абу-Луход при исследовании того, что Тилли определяет как первую волну глобализации прошлого тысячелетия. На последних страницах своей книги она пишет, что не очень ярко выраженная и не очень интенсивная волна глобализации XIII века, может более чем что- либо еще помочь нам в понимании нашего будущего (AbuLughod 1989, pp. 369 – 372).

Дело в том, что в ходе именно первой волны глобализации европейские государства постепенно завоевали мир и превратили его в новую, более плотно связанную систему, ядром которой стала Европа. Хотя непосредственный центр расширяющейся системы «мигрировал» от страны к стране и в конечном итоге оказался в Северной Америке, «он оставался в пределах общей культурной зоны, в которую не входили государства Африки, Латинской Америки и Азии, - пишет Абу-Луход. - И хотя основные экономические и политические институты ядра системы и подверглись существенным преобразованиям, в целом они, однако, остались в пределах западной культурной традиции». Социальные науки превратились в часть этой традиции и стали настолько зацикленными на «изучении характеристик и эволюции именно этой „современной“ мир-системы, что мы не готовы к пониманию того, что, по нашему ощущению, может быть ее концом или, по крайней мере, ее радикальным преобразованием» (Abu-Lughod 1990, pp. 281 – 282).

Ощущение того, что нас ждет некий радикальный сдвиг, часто затмевается тем, что «многие бывшие европейские колонии в Африке и на Ближнем Востоке, обретя независимость после Второй мировой войны, фактически стали занимать более низкое место в мировой системе» (Abu-Lughod 1989, p. 370). После того как это было написано, это чувство было еще более затуманено самопровозглашенным «триумфом Запада» в Холодной войне - претензией, которая упускает из виду факт того, что СССР был такой же частью западной культурной традиции, что и США, и что Холодная война была, прежде всего, гражданской войной Западного мира . Но несмотря на все это, как отмечалось ранее, ослабление силы многих «незападных» государств и дальнейшая централизация властных ресурсов на историческом Западе сопровождалась одновременным экономическим подъемом государств, значительно более удаленных от традиционных западных центров силы, что не имеет прецедентов в современности. Этот подъем все еще во многом не стабилен, доказательством чему является продолжающийся финансовый кризис в Восточной Азии. Но кризисы такого рода были типичны для периода возникновения всех центров мирового капитализма, включая США во время и после краха 1929 – 1931 гг. (Arrighi, Silver et al. 1999).

Как считает сама Абу-Луход, будучи все еще в зародышевом состоянии, это изменение может быть признаком того, что.старые преимущества, которые лежали в основе гегемонии Запада, рассеиваются. (Abu-Lughod 1989, pp. 370 – 371). Хотя централизация средств массового поражения в руках США беспрецедентна, у Соединенных Штатов нет ни человеческих, ни финансовых ресурсов, необходимых для того, чтобы преобразовать ее в эффективное мировое могущество. И хотя ни одно из государств Восточной Азии, которые разбогатели под щитом гегемонии США, все еще не может бросить вызов США в военном отношении, также справедливо и то, что ни одно из них не готово выдать карт-бланш, не говоря уже о пролитии крови, для защиты и сохранения американского военного превосходства.

Вместо того чтобы наблюдать обычный синтез высшей военной и финансовой власти, характерный для всех прошлых случаев смены лидерства в эшелонах мирового капитализма, мы являемся свидетелями беспрецедентного раскола, в ходе которого глобальное военное превосходство остается в руках угасающего западного гегемона, а мировая финансовая власть переходит в руки Восточной Азии (см. эпилог: Arrighi 1994). При таких обстоятельствах, перефразируя Абу-Луход, действительно трудно представить, что эпоха западной гегемонии будет заменена новой формой мирового завоевания. И, действительно, более вероятным кажется «возвращение к относительному балансу множества центров, существовавших в мировой системе XIII века». Такое возвращение неизбежно требовало бы «перехода к другим правилам игры или, по крайней мере, повлекло бы конец правил, установленных Европой в XVI веке» (Abu-Lughod 1989, p. 371).

Обе школы исторической макросоциологии мало говорят о том, какими могут быть эти правила, и о том, как контролировать процесс, который может в конечном итоге их породить. Я думаю, это объясняется тем, что обе школы пытались поместить нынешний подъем Восточной Азии в непригодные для этого теоретические схемы. Возможно, пришло время опробовать противоположную стратегию, то есть переосмыслить эти схемы в свете перемещения центра глобальной экономики в Восточную Азию.

Перевод с английского Н. Винниковой под редакцией А. Фисуна

Библиография

Abu-Lughod, Janet (1989), Before European Hegemony. The World System A. D. 1250 – 1350 , New York: Oxford University Press.

Abu-Lughod, Janet (1990), «Restructuring the Premodern World-System», Review , XIII, 2, 273 – 286.

Arrighi, Giovanni (1978), The Geometry of Imperialism. The Limits of Hobson’s Paradigm, London: Verso.

Arrighi, Giovanni (1982), «A Crisis of Hegemony», in S. Amin, G. Arrighi, A. G. Frank and I. Wallerstein, Dynamics of Global Crisis , New York: Monthly Review Press, 55 – 108.

Arrighi, Giovanni (1994), The Long Twentieth Century. Money, Power and the Origins of Our Times, London: Verso.

Arrighi, Giovanni, Terence Hopkins and Immanuel Wallerstein (1989), Antisystemic Movements , London: Verso.

Arrighi, Giovanni, Beverly Silver et al. (1999), Chaos and Governance in the Modern World System , Minneapolis, MN: University of Minnesota Press.

Braudel, Fernand (1984), The Perspective of the World , New York: Harper and Row.

Chase-Dunn, Christopher and Peter Grimes (1995), «World-Systems Analysis», Annual Review of Sociology , XXI, 387 – 417.

Cohen, Benjamin (1996), «Phoenix Risen. The Resurrection of Global Finance», World Politics , XLVIII, 268 – 96.

Cumings, Bruce (1997), «Japan and Northeast Asia into the 21st Century», in P. J. Katzenstein and T. Shiraishi, eds., Network Power. Japan and Asia , Ithaca, NY: Cornell Univ. Press, 136 – 68.

Evans, Peter (1995), Embedded Autonomy: States and Industrial Transformation , Princeton, NJ: Princeton University Press.

Frank, Andre Gunder (1998), ReORIENT. Global Economy in the Asian Age , Berkeley, CA: University of California Press.

Friedmann, Harriet (1996), «Prometheus Rebound», Contemporary Sociology , XXV, 3, 319 – 22.

Gilpin, Robert (1975), U. S. Power and the Multinational Corporation , New York: Basic Books.

Harvey, David (1995), «Globalization in Question», Rethinking Marxism , VIII, 4, 1 – 17.

Ikeda, Satoshi (1996), «World Production», in T. K. Hopkins, I. Wallerstein et al, The Age of Transition. Trajectory of the World-System 1945 – 2025 , London: Zed Books, 38 – 86.

Kindleberger, Charles (1969), American Business Abroad , New Haven, CT: Yale University Press.

Kohli, Atul et al (1995), «The Role of Theory in Comparative Politics. A Symposium», World Politics , XLVIII, 1 – 49.

Polanyi, Karl (1957). The Great Transformation: The Political and Economic Origins of Our Time. Boston, MA: Beacon Press.

Ruggie, John (1994), «Third Try at World Order? America and Multilateralism after the Cold War», Political Science Quarterly , CIX, 4, 553 – 70.

Skocpol, Theda (1994), Social Revolutions in the Modern World , New York: Cambridge University Press.

Stopford John M. and John H. Dunning (1983). Multinationals: Company Performance and Global Trends . London: Macmillan.

Tilly, Charles (1995a), «Macrosociology, Past and Future», Newsletter of the Comparative & Historical Sociology Section of the American Sociological Association, VIII, 1 – 2, 1 – 4.

Tilly, Charles (1995b), «Globalization Threatens Labor’s Rights», , No. 47, Spring, 1 – 23.

Wallerstein, Immanuel (1995) «Declining States, Declining Rights» , International Labor and Working Class History , No. 47, Spring, 24 – 27.

Wallerstein, Immanuel (1996), «The Rise and Future Demise of World-Systems Analysis», Review , XXI, 1, 103 – 112.

Эволюция командных высот капитализма: Венеция – Амстердам– Лондон – Нью-Йорк

У Вас в руках главная работа итальянского экономиста и исторического социолога Джованни Арриги. Он писал ее пятнадцать лет, с 1979 по 1994 г., именно в период слома несущих структур двадцатого века. Чтение этого увесистого и не самого простого тома также займет время. Однако читать надо непременно.

Сегодня исследования Арриги выглядят одной из самых обоснованных и продуктивных альтернатив как общепринятым мнениям насчет глобальных трендов, так и левой критике глобализации. Арриги предлагает аналитически необычную и в то же время панорамную интерпретацию капитализма как волнообразно достраивающейся системы контроля (а не производства и не обмена) над рыночными отношениями и политикой государств. В исторической перспективе у Арриги встают на места и обретают системный, связный смысл очень многие явления. Что-то нам было давно известно и бездумно принималось за данность (Британия «владычица морей» и отчего-то еще и поборница свободы торговли, Америка изобрела транснациональные корпорации). Что-то мы припоминали лишь в качестве сноски в учебнике (кем были заказчики Микеланджело или почему два столетия спустя центр творческой энергии Запада перемещается из солнечной Италии на туманно-болотистую родину Рембрандта, Гюйгенса и Гуго Гроция). Где-то Арриги реконструирует совершенно утраченные взаимосвязи (какова роль Базельского банка взаимных расчетов, почему перед закатом каждой великой звезды на небосклоне капитализма возникают финансовые гиганты, и как это соотносится с тем фактом, что Христофор Колумб был именно генуэзцем).

Книга скажет сама за себя. Нам, авторам предисловия, предстоит лишь прояснить, кто такой Джованни Арриги, и откуда возникает его неожиданный историко-теоретический синтез на основе идей Йозефа Шумпетера, Антонио Грамши и, более всего, Фернана Броделя.

Когда в перестроечном 1986 году появился первый том знаменитой трилогии Фернана Броделя в прекрасном русском переводе Л. Е. Куббеля, славу интеллектуального бестселлера ей обеспечила, среди прочего, смелая аннотация, гласившая: «Классика современной немарксистской историографии». Без сомнения, эта фраза стоила отдельной битвы Юрию Афанасьеву, в скором будущем одному из вождей демократической интеллигенции и основателю РГГУ. Перевод главного труда Броделя всячески тормозили в ЦК КПСС, вполне справедливо усматривая в нем опасный вызов официальному марксизму-ленинизму со стороны, как тогда выражались, мелкобуржуазного ревизионизма. Хотя, казалось бы, речь шла о чисто историческом исследовании мира в эпоху раннего Нового времени, отстоящей от нас на столетия. Однако охранители из ЦК верно почувствовали угрозу. Рядом с Броделем, предложившим потрясающе эрудированный и элегантный разбор исторического капитализма как способа накопления богатства и власти, Марксов анализ капитализма как способа фабричного производства кажется частным (т. е. ограниченно верным) случаем из западноевропейской практики XIX – начала ХХ вв.

Есть поучительная ирония в том, что с исчезновением социалистического лагеря и наступлением неолиберальной гегемонии 1990-х гг., броделевские исследования оказалась сданы в запасники. В интеллектуальных запасниках тогда оказались и коммунист Грамши, и христианский социалист Поланьи, и даже пессимистичный австрийский консерватор Шумпетер. Все они казались излишними в новую эпоху полной и окончательный победы капитализма и наступления конца истории. Распад одной идеологической ортодоксии привел к бурной колонизации интеллектуального пространства ортодоксией противоположного знака.

В американской научно-дисциплинарной среде Броделя никогда не критиковали и не отвергали. Его просто не замечали. В авторитетном 800-страничном «Путеводителе по экономической социологии» под редакцией Нила Смелзера и Ричарда Сведберга всего несколько упоминаний Броделя, большинство в связи с конкретными историческими фактами. В этом обобщающем труде, написанном коллективом из более сорока авторов, собственно идеи Фернана Броделя цитируются дважды: упомянут Броделев скептицизм относительно абстрактных моделей, и затем понятие мира-экономики возникает в перечислении прочих подходов к географии рынков. Даже термин «капитализм» упоминается только в связи с именами давно умерших немецких классиков: Маркса, Вебера, Зомбарта.

Дело не только в идеологической ситуации девяностых годов ХХ в. В своем критическом отклике на «Путеводитель по экономической социологии», Джованни Арриги указывает на причины эпистемологического порядка. В Америке у Броделя нашлось довольно мало читателей помимо историков. Американская социальная наука, во всяком случае, ее господствующий «мейнстрим», ориентирована одновременно на внеисторические инвариантные модели (которые считаются основной, если не единственной формой теории), а также на конкретные исследования явлений, берущихся многочисленными индивидуальными учеными почти неизменно на микроуровне и на кратких временных участках. При этом американская наука с жесткостью едва не ремесленной гильдии поделена на специальности, у каждой из которых есть свои классики, свои традиционные тематики, подходы, рабочий язык, свои журналы, конференции и, главное, контроль над рабочими местами на соответствующих отделениях университетов. Получение университетских позиций и публикации в наиболее престижных журналах контролируются профессиональным сообществом (реально его средним звеном) через регулярную практику взаимных анонимных отзывов и публикуемых рецензий, что призвано поддерживать уровень профессионализма. Установление нижнего порога отсекает графоманство и халтуру, однако данный механизм отбора также затрудняет появление необычных работ. Рутинно преобладает «профсоюзная идеология охраны ручного ремесленного труда» внутри гильдии. Именно на эту внутрипрофессиональную идеологию указывает социолог Рэндалл Коллинз, задавшийся вопросом, почему в Америке оказалось так мало последователей и у Броделя, и у другого «мегаисторика», Вильяма МакНила.

На фоне подобной структурной организации знания действительно неясно, куда, в какую дисциплину и к какому факультету отнести широту и органичную взаимосвязанность броделевских интересов, таких как формирование географической среды и народонаселения, длительное социальное время (longue duree), механизмы устойчивости и изменчивости социальных структур, соотношение нижнего этажа материального воспроизводства повседневной жизни с настежь открытым бельэтажем рыночных обменов и с куда менее доступным верхним этажом, где за плотно закрытыми дверями кабинетов осуществляется социальная власть над этим миром. Непонятно, что вообще делать с этими роскошными, ошеломляюще панорамными, никуда не вмещающимися томами именитого и столь парадоксального французского мэтра.

И все-таки, политика. Как быть с неортодоксальной концепцией «Материальной цивилизации и капитализма», особенно со вторым томом броделевской трилогии, посвященным описанию вездесущих, шумных и спонтанных рынков? С высоты своего знания реальной истории мира Бродель как будто иронизирует над догматикой последователей как Маркса, так и Адама Смита или Макса Вебера. У Броделя рынки – самостоятельная и центральная категория социальной жизни. Он наслаждается ярмарочным шумом и жизненной энергетикой. И при этом в броделевском историческом анализе рынки противопоставляются закрытой, непроницаемой, элитарной сфере капитализма. Как же так? Капитализм не равняется рационализации и духу протестантизма? Капитализм не равняется либеральной демократии? Капитализм не равняется индустриальному производству и эксплуатации наемного труда? Капитализм – не рыночная экономика?! И вообще не экономика, а «антирынок» (как выражается сам Бродель), способ властвования, предполагающий регулярно возобновляемое строительство монопольных ограничений на путях предпринимательской рыночной стихии? Ересь какая-то! Или ревизионизм.

Самого Фернана Броделя еще можно заподозрить в мелкобуржуазном отношении к рынкам, в типично французской «якобинской» солидарности с трудовыми лавочниками, ремесленниками и крестьянами, и одновременно в закоренелой подозрительности к негоциантам и банкирам. Бродель происходил из потомственных крестьян Вердена. Его воспитывала бабушка в деревне, где столетие назад Бродель еще застал традиционный уклад сельской жизни. Он, несомненно, был патриотом Франции и пожалуй даже французским народником. Но обвинять Джованни Арриги в мелкобуржуазности будет совсем нелепо. Бывает, ученые происходят и из семей самой что ни есть высшей буржуазии. Например, Людвиг Витгенштейн, сын металлургического короля Австро-Венгрии, или Джованни Арриги – сын, внук, правнук швейцарских банкиров и миланских коммерсантов. Если в случае философа Витгенштейна семейное состояние особой роли не играло, то для понимания работ Арриги очень важны и его социальное происхождение, и последующая биография.

О себе Джованни Арриги говорит полушутливо, что всю жизнь он изучает, в сущности, своего отца, что панорамный взгляд на мир как организационную систему лучше всего приобретается на периферии, особенно в Африке, и что ему потребовалось затем очутиться в Америке, чтобы понять свою родную Италию в перспективе мира.

Родился автор данной книги в 1937 г. в Милане, который остальные итальянцы, как известно, считают уже почти немецким городом по его правильности и чопорному духу. Миланская буржуазия всегда была самой передовой и одновременно самой национальной в Италии. К примеру, отец Арриги сознательно начал собирать современное итальянское искусство, когда все собратья по классу коллекционировали, конечно, знакомый по школьным учебникам Ренессанс. Во время войны семья Арриги заняла антифашистские позиции, а дядя даже ушел вместе со своими рабочими в партизаны. Позднее дядя стал еще и крупным торговым партнером советского Внешторга. Возвращаясь из Москвы, он рассказывал за обеденным столом, что СССР по его мнению мало отличается от Бразилии – громадная полуразвитая, полубедная страна с полудисциплинированной рабочей силой, где мощная, но только полурациональная бюрократия руководит гигантскими престижными стройками. Самый подходящий партнер для итальянского капитала! Так по рассказам дяди молодой Джованни знакомился с реалиями полупериферии и авторитарного развития.

Поездка в Африку подвернулась случайно. Защитив в 1960 г., в возрасте 23 лет, диссертацию по экономике, Джованни решил попутешествовать и заодно уклониться от армии. Англичане как раз на закате своей колониальной империи стали в массовом порядке открывать университеты в тропиках, надеясь вырастить собственные нацкадры. Молодому Арриги на выбор предложили попреподавать в Сингапуре или Родезии. Сегодня покажется едва не иронией, что в начале 1960-х Сингапур выглядел запущенным, хаотичным и перенаселенным городком на азиатских задворках колониальной империи. Британская Родезия (ныне Зимбабве) с десятками тысяч фермеров-колонистов, с аккуратными плантациями, сафари-парками и лужайками для гольфа выглядела куда цивилизованней. Но, как бывает с интеллектуалами из привилегированных семейств, к комфорту и деньгам Джованни был совершенно равнодушен. В Родезию он попал просто потому, что туда ехал кто-то из знакомых. Молодой итальянец еще не знал, что Родезия стояла на пороге затяжной, многосторонней гражданской войны.

В самолете Арриги прочел небольшую и в те годы очень популярную книжку Поля Барана «Политическая экономия роста». Аргументация Барана открыла перед Арриги дотоле ему совершенно неизвестные подходы к анализу экономических проблем, прежде всего, причин бедности и отсталости в не-европейских странах. Преподавание в Университете Федерации Родезии и Ньясленда ставило теоретические дебаты на совершенно конкретную основу. К тому же отделение экономики оказалось самым живым, молодым и интернациональным по составу преподавателей, особенно в сравнении с традиционными антропологами британской колониальной школы, которые видели основную задачу исследования Африки в описании туземных племен.

На рубеже 1950-60-х гг. за влияние в странах, как тогда стали выражаться, третьего мира соперничали две мощные идеологические школы – американская теория модернизации и международный марксизм-ленинизм, который мог опираться на реальные в тот период политические и экономические успехи не только СССР, но также Югославии, Китая, Кубы. Двуполярное противостояние всегда создает мощное притяжение к тому или другому полюсу, особенно когда за интеллектуальными позициями высятся сверхдержавы. Однако, несмотря на левые симпатии западной интеллектуальной молодежи того времени (а это было время Че Гевары), Арриги все же не стал марксистом. Сказывалось буржуазное происхождение, но вовсе не в смысле классовых предубеждений (к которым Джованни относится с усмешкой). Арриги, которого воспитывали как наследника семейного дела, слишком хорошо знал повседневную механику бизнеса, насколько нелегко создавать и удерживать контроль над рынками и рабочей силой. Теория модернизации – абстрактная, нематериальная и очищенная от некрасивостей политического и экономического принуждения – с точки зрения Арриги плохо согласовывалась с реальными процессами создания современных экономик и государственных аппаратов.

В колониальной Родезии все это происходило совсем недавно, с 1890-х по 1940-е гг. В Африке можно было наглядно проследить, как полицейские и налоговые меры британской администрации целенаправленно принуждали африканцев выходить на рынок труда и выращивать на продажу местные продовольственные культуры, как при этом систематически понижалась стоимость рабочей силы и доходность в «традиционном» крестьянском хозяйстве, и одновременно как белым колонистам выделялись лучшие земельные угодья и обеспечивался рынок экспортной сельхозпродукции. Подобные реалии выглядели куда грубее и убедительнее, чем постулируемое теорией модернизации движение от традиционного уклада к современности. Но при этом Арриги не мог избавиться от впечатления, что советская коллективизация крестьянства решала очень сходные задачи ничуть не более гуманными средствами. (Хотя и в Родезии восставшие племена расстреливали из пулеметов.)

За годы преподавания в Родезии Арриги много ездил по стране, копался в архивах колониальных ведомств сельского хозяйства, налогообложения, планирования, спорил с коллегами и с африканскими студентами. Это были годы формирующего опыта и самообразования. Там же Арриги открыл для себя других экономистов и политологов: Оскара Ланге, Карла Поланьи, Франца Нойманна, но более всего Михаля Калецкого .

Родезийский период закончился для Арриги в 1966 г. арестом. В ноябре партия белых поселенцев во главе с Яном Смитом, видя, что британская администрация готовится к уходу и передаче власти африканским националистам, устроила мятеж и в одностороннем порядке объявила о независимости Родезии по модели откровенно расистского режима апартеида (раздельного существования рас) в соседней ЮАР. Арриги арестовали заодно с группой преподавателей и студентов университета за организацию демонстрации. Конкретное обвинение было необоснованным, но Арриги действительно имел контакты с партизанами ЗАПУ. К счастью, родезийская полиция поняла это слишком поздно. После десяти дней в тюрьме и ноты из Лондона и Рима, Арриги выслали в Танзанию. Преподавателям из коренных африканцев повезло куда меньше. Некоторые из них провели в заключении следующие 15 лет.

Столица Танзании Дар-эс-Салам в те годы служила Меккой молодых радикальных интеллектуалов. Немаловажно, что в конце 1960-х Танзания была относительно дешевой и комфортной страной с динамичной экономикой и приятно-интеллигентным президентом Джулиусом Ньерере, переводившим Шекспира на суахили. Долговой кризис и структурная деградация наступили только десятилетие спустя, после 1979 г. В более поздних статьях Арриги рассматривает эту дату как наступление Великой Депрессии третьего мира, вызванной резким монетаристским разворотом США, который направил в Америку инвестиционные капиталы и тем самым, при внезапном исчезновении дешевого кредита, в массовом порядке обрушил и без того перенапряженные платежные балансы развивающихся стран. Однако признаки неблагополучия уже в конце 1960-х гг. были различимы в росте коррупции и в противоречиях правительственного курса, провозглашавшего цели догоняющего развития и африканского социализма, но на деле субсидировавшего потребление новых средних слоев города за счет деревни. Арриги оказался в новой для себя роли критика левого романтизма среди своих коллег, которые страстно желали видеть надежду в танзанийском эксперименте. Негативные моменты они с готовностью списывали на колониальное наследие и «империализм».

В Дар-эс-Саламе Арриги пишет свои первые самостоятельные работы по политической экономии Африки и критику бездумно-риторического использования гобсоновского термина «империализм». Эти работы принесли Арриги известность, и, более того, оказались пророческими. Проект африканского социализма обернулся провалом, а слова «империя» и «империализм» уже в наши дни вдруг пережили возрождение. Стоит отметить, что и в конце шестидесятых, и сегодня одним из противников Арриги выступает Антонио Негри, эстетский ультралевый философ с наклонностями провокатора.

Мир конца шестидесятых был удивительно непохож на наши дни. Эмоциональная энергия хлестала через край! Вернувшись в Италию в 1969 г., Арриги попадает в разгар «горячей осени». Италия служила для Западной Европы примерно тем же, чем Польша в советском лагере. Все еще полукрестьянская страна с мощной католической церковью и многочисленной, шумной интеллигенцией, восходящей в большинстве к мелкому дворянству недавнего прошлого. Как и Польша, Италия не сразу отреагировала на демонстрационный эффект выступлений 1968 г. соответственно в Праге и Париже. Зато потом случилось подлинное землетрясение. Толчки не затихали еще двадцать лет, покуда в обеих странах практически одновременно не рухнули партийно-политические структуры, построенные после 1945 г. Хроническая нестабильность, помимо того, что стала самовоспроизводящейся чертой национальной жизни, подпитывалась социальным напряжением в промышленном и в аграрном секторах. Трудно ожидать стабильности в странах, которые с одной стороны граничат с наиболее развитой зоной Европы, а с другой стороны уходят куда-то в третий мир. Добавьте сюда слабость государственной власти и силу католической иерархии, которой приходилось реагировать на брожение среди паствы и деморализацию властей. Кстати, Арриги, будучи поклонником Калецкого, на редкость остро видел параллели между капиталистической Италией и коммунистической Польшей. По тем временам подобные сопоставления выглядели ересью для большинства как правых, так и левых, поэтому Арриги должно было доставаться со всех сторон. Притом, надо сказать, он совершенно не любитель полемик и потасовок. Склонный скорее к образу жизни научного схимника и щедрого на идеи наставника, Арриги приемлет лишь минимальные житейские радости: кино, оперу и приготовление ризотто по праздникам. Все-таки Italiano vero.

После пары лет в гуще событий, Арриги занимает должность профессора социологии в Университете Калабрии и уезжает в южноиталийское захолустье. Конечно, социология в Калабрии выводит на проблематику организованной преступности и мафиозного общества. Используя свой опыт исторической реконструкции политэкономии африканских стран, Арриги исследует периферийную Калабрию совместно с молодыми сотрудниками Фортунатой Пизелли и Пино Арлакки (последний вскоре делает головокружительную карьеру, став сенатором Итальянской республики и затем главой Комиссии ООН по международной оргпреступности).

Тогда же Арриги прорабатывает «Тюремные тетради» Антонио Грамши. Для западных университетских радикалов поколения 1968 г. Грамши стал культовой фигурой, поскольку в отличие от большинства теоретиков марксизма, он разрабатывал радикальную культурологию, теорию гуманистической политики вместо диктатуры пролетариата и пытался с постгегелевских марксистских позиций объяснить феномен интеллигенции. В 1970-е гг. Компартия Италии официально провозглашает Грамши – явно в пику сталинизму – провозвестником политической стратегии Еврокоммунизма. Именно поэтому, несмотря на ореол марксистского мученика, Грамши официально замалчивался в СССР, и в то же время именами интеллектуально незагруженных Тельмана или Тольятти назывались советские улицы и города.

Грамши относится к той плеяде теоретиков Второго и Третьего интернационалов (Каутский, Роза Люксембург или Троцкий, в период 1905 г., между прочим, оказавший влияние на теорию государства Макса Вебера), которые могли войти в канон социальной науки, если бы занимали академические, а не партийные позиции. Параллельно Грамши, но в либеральной веберианской традиции, двигалась работа австро-венгерского социолога Карла Мангейма. Сегодня надо признать, что теоретическое наследие Грамши (равно как и Мангейма) переоценивалось энтузиастами гуманизации социального знания. Грамши не оставил сколько-нибудь целостной теории о соотношении культуры, интеллектуального производства и власти, тем более операционализуемой в конкретных исследованиях. (Поколением позднее в этом направлении гораздо дальше Грамши и Мангейма продвинулся Пьер Бурдье.) Тем не менее Грамши остается ключевой фигурой в интеллектуальной истории ХХ в. благодаря самой постановке проблем и наброскам решений на грани интуитивного озарения.

Сегодня наиболее продуктивными идеями Грамши видятся фордизм и гегемония. Оба в разной степени используются Арриги. Задолго до теорий массовых коммуникаций или общества потребления и намного внятнее футурологических построений американской социологии 1950-х гг., Грамши выявил связь между экономикой конвейерного производства, корпоративной организацией бизнеса, массовой представительской политикой и культурным комплексом растущего массового потребления. Символом этого комплекса стал автомобиль Форда. Грамши эскизно обозначил, как мог бы выглядеть синтез политэкономического анализа, социологии производства, потребления, равно как семьи и образования, плюс культурологии современных городских сообществ. Это направление еще предстоит развивать, преодолевая предрассудки различных социальных дисциплин. Сам Грамши, будучи марксистом, меньше всего заботился о том, к какому факультету отнести свой подход.

Для Арриги, как станет ясно из книги, наиболее полезной концепцией Грамши оказалась гегемония. Чтобы не пересказывать книгу, скажем лишь кратко, что в грамшианском употреблении гегемония вовсе не синоним господства. Это господство плюс согласие подчиниться. Ситуация гегемонии возникает, когда значительная часть общества принимает порядок вещей потому что:

– данный порядок представляется общим благом (скажем, движение в сторону прогресса или оборона от общей опасности);

– обществу предложен весьма комфортный материальный компромисс (как в западных демократиях всеобщего благоденствия после 1945 г. или в порядке консервативной «доктрины Брежнева» после 1968 г.);

– существующему порядку попросту не видно никакой реальной альтернативы. (Возьмите пример позднесоветского общества накануне краха гегемонии, выразительно схваченный в заголовке монографии антрополога из Университета Калифорнии в Бёркли Алексея Юрчака – «Все было навеки, пока не кончилось» ).

В реальной жизни, как всегда, аналитически обозначенные условия встречаются не отдельно, а в исторически изменчивых комбинациях. Гегемонии строятся, поддерживаются, деградируют, разрушаются. Власть не вещь, а хронически противоречивый процесс.

Чтобы написать эту книгу, Арриги видоизменил идею гегемонии в двух направлениях. Во-первых, он переносит ее на межгосударственный уровень. Вместо класса-гегемона у Арриги мы видим державы-гегемоны. Они возникают, какое-то время правят своим миром, трансформируют мир и, более не в состоянии контролировать результаты собственных инновационных действий, постепенно сходят на вторые роли. Обратите внимание, что речь не идет о нациях или цивилизациях. Государства рассматриваются строго как территориальные организации, которые в зависимости от историко-геополитического контекста принимали совершенно различные формы: капиталистические города-государства подобно Венеции прошлого или Сингапуру сегодня, прото-национальные союзы коммерческих городов в Нидерландах или Дубае и прочих эмиратах, действительно национальная Англия, но одновременно обладающая Британской империей, или не-национальная континентальная поселенческая демократия США.

Вторая концептуальная модификация логически вытекает из исторической цикличности гегемонии. Арриги синтезирует анализ Грамши с теорией делового цикла Шумпетера . Это может показаться неожиданным, но лишь с идеологической точки зрения. Грамши погиб коммунистом, в то время как австрияк Шумпетер бравировал едва не монархическими идеалами.

Мысль Шумпетера, который был продолжателем немецкой исторической традиции, замечательно социологична, и тем отличается от способа построения теорий в господствующей парадигме неоклассической экономики. У Шумпетера есть четко обозначенные агенты действия (изобретательные предприниматели), целеполагание и довольно азартные ценности (погоня за особой прибылью первопроходцев), структурные условия и ресурсная база (кредитные учреждения), социальное время (фазы цикла), а также препятствующие условия и историческая тенденция (все более успешное стремление общества защититься от периодических бедствий «разрушительного созидания», вызываемых деятельностью предпринимателей, из чего вытекает политический пессимизм Шумпетера по поводу будущего капитализма). Наконец, Шумпетер, при жизни которого социализм выглядел непосредственной альтернативой существующему строю, был одним из действительно серьезных критиков марксизма, добросовестно искавшим бреши в марксовой теории капитализма. Находя такие бреши и предлагая свои решения проблем, он совершенствовал исторический анализ капитализма, а с какими уж политическими целями, оказалось делом второстепенным. Так что нет особой иронии в том, что идеи самого Шумпетера, близко знавшего Макса Вебера и всю жизнь спорившего с марксистами, в перспективе социального анализа оказались дальнейшей эволюцией линий, восходящих как к марксистскому, так и веберианскому варианту анализа капитализма. Скажем, именно у Шумпетера Поль Баран, Андре Гундер Франк и другие радикальные критики отсталости взяли различение простого роста и качественного развития экономики. Это одна из основных идей Шумпетера, которую он иллюстрировал знаменитым саркастическим предложением: «Составьте хоть сотню дилижансов, все равно железнодорожного состава у вас не получится».

У Маркса и большинства его последователей капитализм имеет линейную историческую тенденцию. Механизмы изменчивости и внутрисистемных кризисов в марксизме едва обозначены. Не говоря о том, что Маркс, несмотря на все его проницательные отступления в черновиках, все же рассматривает капитализм на удивительно ограниченном участке времени и пространства, фактически лишь в Англии первой половины XIX в.

Обратите внимание, насколько арригиевский синтез на основе идеи гегемонии Грамши и делового цикла Шумпетера отличается от большинства даже самых критических анализов капиталистической власти. И у Мишеля Фуко, и у Жака Деррида, и у Пьера Бурдье, отчасти даже у Иммануила Валлерстайна (о чем ниже) эволюция современных форм власти имеет линейно-поступательный, а то и начинает приобретать подавляюще-незыблемый характер. Гораздо меньше эти знаменитые авторы могут сказать о том, насколько трудна задача властвования и как конкретно эта задача решалась в изменчивых исторических конфигурациях. Арриги при помощи Грамши, Шумпетера и Броделя удалось теоретически отразить центральную динамику современной миросистемы.

Переход Арриги на новый уровень обобщения непосредственно связан с началом его сотрудничества с Иммануилом Валлерстайном, основателем школы миросистемного анализа. В 1979 г. Арриги переезжает в Америку и присоединяется к основанному Валлерстайном Центру Фернана Броделя при Университете штата Нью-Йорк в Бингемтоне. В течение восьмидесятых годов Арриги много писал в соавторстве с Валлерстайном и Теренсом Хопкинсом на самые разнообразные темы, от теоретического разбора веберовской категории статусной группы до социальных причин распада Советского блока (главный тезис выражен в календарном заголовке их статьи: «1989 год как продолжение 1968 года»).

В 1970-е гг. мир вступает в период турбулентности. Начинается ломка компромиссных политико-экономических структур, которые создавались в качестве реакции на Великую депрессию, мировые войны, а также революции и деколонизации середины ХХ в. Эти структуры – государства всеобщего благоденствия на Западе, зрелые коммунистические диктатуры на полупериферии и государства национального развития в третьем мире вплоть до конца 1970-х гг. обеспечивали социальный мир и материальное благополучие. Уровни варьировалось в различных зонах миросистемы, однако достижения выглядели впечатляюще в сравнении с предшествующими эпохами. Теперь, с наступлением кризиса, пришло и резкое изменение политического климата.

Вокруг бингемтонской школы миросистемного анализа возникает своеобразный теоретический квартет, более шутливо называвшийся «Бандой четырех» (по отзвуку китайского разоблачительного процесса над вдовой Мао бывшей актрисой Цзянь Цынь и ее подельниками). Помимо Арриги и Валлерстайна в квартет вошли радикальные экономисты Андре Гундер Франк и Самир Амин . Вместе они написали две компактные книжки, пользовавшиеся в те годы немалым успехом и переведенные на десяток основных языков мира. Первая книга давала системный и историко-циклический анализ грянувшего в семидесятые годы кризиса, вторая критически оценивала итоги политики антисистемных движений в ХХ в. и предлагала варианты будущих стратегий.

В начале 1920-х гг. пути «Банды четырех» расходятся. Неизменно галантный Валлерстайн говорил об этом так: «С Гундером я обычно соглашался на 80 % и не соглашался на 20 %. В последние годы эта доля несогласия возросла.» Арриги говорил прямее: «Гундер доводил меня до кипения. Если он что-то изобретал, то непременно доводил идею до абсурда. Но идеи у Гундера бывали настолько важны, что с ними надо было работать.» Арриги имел в виду последнюю книгу Франка с выразительным названием «РеОриент» – в смысле призыва перевернуть, реориентировать всю евроцентричную картину мировой истории, признав, что Восток, а точнее Китай, всегда был и опять будет центром мира. В исполнении Гундера вместо евроцентричной истории получилась китаецентричная. Именно это и предполагал поправить Арриги – карту мира надо не вертеть, а последовательно, теоретически выверенно расширять. В итоге может получиться совершенно непривычная картина, возможно, куда аналитически интересней и продуктивнее как существующей ортодоксии, так и ее радикального отрицания.

Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 1. Структуры повседневности/Пер. Л. Е. Куббеля, под ред. Ю. Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1986.

Fernand Braudel (1902–1985) – знаменитый и в середине жизни исключительно влиятельный французский историк. В 1930-е гг. совместно с Люсьеном Февром (Lucien Febvre) и Марком Блоком (Marc Bloch) он основал инновационный научный журнал «Анналы: экономики, общества, цивилизации» (или просто Annales E. S. C.) Журнал и возникшая вокруг него одноименная Школа «Анналов» пропагандировали «целостную историю» (histoire total), где традиционная для историков работа с архивными источниками сочеталась с теоретическими элементами географии, экономики, антропологии, психологии, даже медицинской эпидемиологии. Комплексная программа изучения мира воплотилась в первой крупной работе Броделя «Средиземноморье в эпоху Филиппа II», которую он писал по памяти в немецком лагере для пленных французских офицеров в 1940–1945 гг. Марк Блок снабжал своего друга в плену передачами и письменными принадлежностями. В 1944 г. Блок, автор незавершенного и по сей день непревзойденного труда по истории феодализма, был расстрелян гестаповцами за свое еврейское происхождение и участие во французском Сопротивлении. Помимо многотомных монографий, ставших международными бестселлерами, Фернан Бродель с талантом и энергией успешного предпринимателя (а также политика, учитывая бюрократические традиции Франции) создавал новые учебные планы, исследовательские программы и центры, в частности, Дом наук о человеке в Париже. В конце жизни он становится «Бессмертным» академиком, заняв 15-е кресло за столом Academie Frangaise.

The Handbook of Economic Sociology / Eds. N.J. Smelser, R. Swedberg. Princeton: Prince ton Unviersity Press, 1994.

Arrighi G. Braudel, Capitalism, and the New Economic Sociology //Review. 2001, Vol. XXIV. No. 1. P. 107–123.

William H. McNeill (р. 1917). Американский историк шотландско-канадского происхождения. Продолжатель традиции Арнольда Тойнби в цивилизационно-диффузной интерпретации мировой истории. Обладая поразительной интуицией и воображением и имея возможность работать с массой конкретно-исторических исследований, созданных лишь с наступлением массовой науки после 1945 г., МакНил значительно превзошел Тойнби. За исключением службы в разведке на Балканах в период войны, практически всю профессиональную карьеру провел в престижном Университете Чикаго, избирался президентом Американской исторической ассоциации. Сразу после его ухода на пенсию в 1989 г., созданные МакНилом курсы по мировой истории убрали из программы. Среди историков почитается живым (хотя из совершенно другой эпохи) классиком. Продолжает писать эссе и рецензии для высокоинтеллектуального «Нью Йорк ревью оф букс». Однако почти перестал упоминаться в профессиональных журналах, где сейчас господствуют микроисследования и постмодернистское сомнение в «тотальных нарративах». Главные труды: «Восхождение Запада» (The rise of the West. University of Chicago Press, 1963; русский перевод: МакНил. Восхождение Запада. Киев; Москва, 2004), «Эпидемии и народы» (Plagues and peoples. NY: Anchor, 1976) и «В погоне за могуществом» (The pursuit of power. University of Chicago Press, 1982). Последняя книга оказала большое влияние на Арриги.

Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 2. Игры обмена. М.: Прогресс, 1988.

Поль Баран родился в 1910 г. в Николаеве на Украине, в интеллигентской политизированной семье. Его отец был врачом и в период революции 1905 г. состоял в партии меньшевиков. Во время Гражданской войны семья бежала в Германию. Поль получил классическое образование в Дрездене и Берлине, которое он продолжил в МГУ после возвращения в 1926 г. Из СССР он окончательно уехал в 1934 г. После скитаний по Европе времен Депрессии, Баран оказался в США, и в 1941 г. сумел, наконец, завершить образование на экономическом отделении Гарварда. Там он учился у Шумпетера, Самуэльсона, Гэлбрейта и подружился с сыном банкира Полом Суизи, который после стажировки в Лондонской школе экономики стал первым марксистским (но не коммунистическим) экономистом в Гарварде. Во время Второй мировой войны Баран, как и Суизи, служил в американской разведке экспертом по индустриальному потенциалу Германии и Японии. С 1949 г. и до своей смерти в 1964 г. Поль Баран преподавал экономику в Стэнфорде, где пользовался колоссальной популярностью у студентов. Помимо свободного владения несколькими языками, незаурядной биографии и тонкого (хотя порой язвительного) чувства юмора, Поль Баран привлекал к себе необычно широким видением поля экономической мысли и регулярным соотношением теории с политической практикой. Его основная книга «Политическая экономия роста» (Baran P. The political economy of growth. New York: Monthly Review Press, 1957) стала интеллектуальным бестселлером и была переведена на восемь языков. Особенно сильно идеи Барана повлияли на экономистов Латинской Америки.

Oskar Lange (1904–1965) – польский экономист, чья биография резко делится на два этапа. В 1933-1945 гг. он работал в США, с 1938 г. профессором экономики Чикагского университета (но на другом этаже, чем собственно «Чикагская школа» ортодоксальных рыночников). В 1945 г. Оскар Ланге с энтузиазмом принял просоветское правительство Польши и порвал с лондонским правительством в изгнании. Уже в 1944 г. он служил личным связным между президентом Рузвельтом и Сталиным по поводу послевоенного будущего Польши. В коммунистической Польской Народной Республике Ланге занимал видные посты: посол при ООН, директор Центральной школы планирования и статистики в Варшаве, видный академик. В 1953 г. Ланге написал панегирик Сталину как великому экономисту, чем подорвал свою научную репутацию. Но и позднее Ланге не раскаялся, повторяя, что с молодости был и навсегда остался убежденным социалистом, не выносящим польских националистов (что весьма неудивительно – сам Ланге был сыном еврейского торговца текстилем). Оскар Ланге создал теорию социалистической рыночной экономики, в которой Центральное Плановое Управление назначает цены методом «проб и ошибок». Он доказывал, что такая экономика с «имитируемым рынком» будет более эффективна, чем настоящий рынок. Karl Polanyi (1886–1964) – австро-венгерский экономист, основатель «сущностного» (субстанционального) подхода, рассматривающего экономику в неразрывной связи с общественной средой и культурой, как в современном мире, так и в древности. Также автор эссе о христианской этике и гуманистическом социализме. Поланьи до последнего времени едва признавался экономистами, однако с конца 1960-х гг. стал культовой фигурой среди антропологов и исторических социологов. Поланьи остался автором единственной книги – Великая трансформация (1944, русский перевод 2002), в которой блестяще анализирует изменения европейского общества XIX в. под воздействием либерализации рынков и как эта эра прогресса канула в катастрофе 1914 г. Критики неолиберализма 1990-х (особенно Нобелевский лауреат и раскаявшийся главный экономист Всемирного банка Джозеф Стиглиц) нашли в труде Поланьи мрачное и мощное предупреждение современной эпохе глобализации. В недавних статьях Джованни Арриги критикует Стиглица, Боба Бреннера и др. за политическое нежелание видеть в анализе Поланьи не только параллели, но и отличия глобализации Викторианской эпохи от совершенно другого геополитического контекста наших дней. Franz L. Neumann (1900–1954) – немецкий юрист и политолог, в молодости социал-демократ, идейно и лично близок к Франкфуртской школе (многолетний друг Герберта Маркузе). Во время войны служил старшим аналитиком американской разведки (ОСС) и Госдепартамента. Подозревается в том, что из политического принципа делился аналитическими материалами с советской разведкой. Одна из ключевых фигур в подготовке обвинения на Нюрнбергском процессе над руководством нацистов. Настаивал, что политически правильнее будет передать дело в германский суд и использовать конституционные законы Веймарской республики, которые формально не отменялись. Впоследствии профессор Колумбийского университета в Нью-Йорке и один из основателей Свободного университета Берлина. Погиб в автокатастрофе. Главная работа Нойманна – Бегемот: структура и принципы национал-социализма (1942), остается классическим анализом личных мотиваций и государство-разрушающей динамики гитлеровского режима. Michal Kalecki (1899–1970) – польский экономист, выдвинувший в начале 1930-х гг., на фоне Депрессии, теорию деловых циклов и регуляции рынков. Идеи Калецкого близки теории Дж. М. Кейнса, притом опубликованы раньше и, как считают историки науки, шли дальше идей Кейнса. Но Калецкий публиковался по-польски. В итоге теория получила название кейнсианской. Только в начале 1990-х гг. Кембридж издал семитомное собрание сочинений Калецкого на английском. Впрочем, Калецкому повезло в жизни. Во время немецкой оккупации Польши он работал в Англии, а в самые мрачные годы сталинизма служил экспертом ООН, консультировал правительства Мексики, Индии и Израиля. Вернувшись в Польшу только в 1954 г., Калецкий стал академиком и спокойно работал в Варшаве, периодически сетуя, что правительство не следовало его советам. Михаль Калецкий считается самым оригинальным социалистическим экономистом ХХ века. Эпитет “левый Кейнс” скорее даже преуменьшает значение Калецкого, который, как правило, превосходил Кейнса в учете социальных и политических последствий экономических решений. Как и Кейнс, Калецкий показал, что рынок не может обеспечить устойчивого равновесия при полной занятости, так что для достижения такого равновесия нужна специальная государственная политика регулирования спроса.

Arrighi G., Saul J. Essays on the Political Economy of Africa. New York: Monthly Review Press, 1973; Arrighi G. La Geometria dell’Imperialismo: i limiti del paradigma hobsoniano. Milano: Feltrinelli, 1978 (английский и испанский переводы также 1978).

Arrighi G., Piselli F. La Calabria dall’Unita ad Oggi. Parentela, Clientela e Comunita. Tori no: Einaudi, 1985. Английский вариант этого важнейшего текста по традиционно мафиозной среде: Arrighi G., Piselli F. Capitalist Development in Hostile Environments: Feuds, Class Struggles, and Migrations in a Peripheral region of Southern Italy // Review. 1987. Vol. X. No. 4, Ту же длинную статью см. в сборнике Inga Brandell (ed.) Workers in Third World Industrialization. London: Macmillan 1991.

Antonio Gramsci (1891–1937) – литературный критик и публицист, один из основателей и лидер компартии Италии, член парламента. Арестован фашистским правительством Муссолини в 1926 г. Мучительно болея в тюрьме, за одиннадцать лет заключения Грамши исписал около трех тысяч листков и просто клочков бумаги, которые были спасены Татьяной Шухт, сестрой его русской жены. Сведенные в один том и опубликованные в конце 1950-х гг., эти отрывочные заметки составили знаменитые Quaderni del Carcere – «Тюремные тетради».

Yurchak A. Everything was forever, until it was no more: the last Soviet generation. Princeton: Princeton University Press, 2006.

Joseph Alois Schumpeter (1883–1950) – австрийский экономист, не вписывающийся в обычные определения. Например, несмотря на идейные и дружеские связи, не относится к так наз. Австрийской экономической школе (Фон Хаек, Людвиг фон Мизес и пр.) После эмиграции в США в 1932 г. Шумпетер возглавил Отделение экономики в Гарварде, где был зачастую нелюбим студентами и коллегами из-за сильного, если не нарочитого немецкого акцента, гусарской заносчивости (хвалился, что знает толк в лошадях и женщинах), аристократического консерватизма и снисходительного отношения к эмпиризму англо-американской мысли (в чем его с готовностью поддерживал другой гарвардский профессор из эмигрантов – социолог Питирим Сорокин). Однако Шумпетера боготворили аспиранты и младшие коллеги, среди которых столь разные, как кейнсианцы Самуэльсон и Гэлбрейт, леволиберал Хейлбронер или «независимый социалист» Суизи. Шумпетер занимает двусмысленное положение в каноне американской экономики: имя присутствует, но в учебниках и тем более в профессиональных журналах его идеи едва ли сыскать. Помимо широты и нарративного характера изложения, проблема в том, что модели Шумпетера имеют нелинейный характер, исторически и социологически контекстуализованы, и оттого плохо формализуются на престижном среди экономистов математическом языке. (При этом Шумпетер был основателем и президентом Американского общества эконометрики.) Подобно другому известному экономисту, урожденному норвежцу Торстайну Веблену, Шумпетер оказался более востребован макроисторическими социологами, а также политическими теоретиками демократии. Наряду с Карлом Поланьи (с которым Шумпетер враждовал при жизни), считается у социологов классиком переходного межвоенного поколения. В Европе Шумпетер пользуется статусом классика более по культурным причинам: высокий интеллектуальный стиль, характерная амбивалентность в отношении роли государства и идеалов социализма плюс региональная гордость перед лицом Америки.

Это вполне соответствовало ранним эволюционным представлениям о прогрессе. Дарвин, к примеру, ничего не знал о генетических механизмах наследственности и мутациях. Интересно отметить, что именно в то время, когда Шумпетер взялся поправить Маркса, другой немецкий эмигрант на другом отделении Гарварда – биолог Эрнст Майр (Ernst Mayr) – закладывал основы неодарвинистского синтеза.

Terence K. Hopkins (1929–1997) – американский социолог, со студенческих лет близкий друг Иммануила Валлерстайна. В 1950-е гг. в Колумбийском университете Хопкинс в качестве аспиранта и затем молодого преподавателя работал с Карлом Поланьи, Райтом Миллсом и Маргарет Мид, считался восходящей звездой нового поколения теории модернизации. Он же был первым, кто в шестидесятые годы восстал против старшего поколения. Одним из результатов стало появление миросистемного анализа. Хотя Хопкинс сравнительно немного публиковался, он был важнейшим соавтором Валлерстайна, который проговаривал с Хопкинсом основные идеи, прежде чем изложить их на бумаге.

Arrighi G., Hopkins T. K., Wallerstein I. Rethinking the concept of class and statusgroup in a world-system perspective // Review. 1983. Vol. VI. No. 3; Arrighi G., Hopkins T. K., Wallerstein I. 1989, the Continuation of 1968 // Review. 1992. Vol. XV. No. 2.

Andre Gunder Frank (1929–2005) – сын берлинского литературного публициста и пацифиста, бежавшего от нацистов вначале в Швейцарию и затем в США. В итоге, как шутил сам Гундер, он «свободно путался в семи языках», на которых говорил с удивительными акцентами всех семи одновременно, а также жил примерно в тридцати странах мира, не задерживаясь нигде более чем на несколько лет. Прозвище «Гундер» Франк получил в американской школе из-за пристрастия к бегу на длинные дистанции и внешнего сходства с известным в те годы скандинавским спортсменом, который также был долговязым блондином. В 1957 г. Гундер Франк защитил в Университете Чикаго диссертацию по экономике, замечательную двумя фактами – темой была «Колхозная организация производства на Украине», а научным руководителем – впоследствии знаменитый монетарист Милтон Фридман. Гундер был известен крайне упрямым и бескомпромиссным характером, что во многом объясняет, почему ему не удавалось нигде осесть. Поездка в Киев в 1960 г. едва не обернулась большими неприятностями, когда Гундер взялся доказывать неэффективность колхозов (о голодной смерти миллионов крестьян тогда еще не говорили). Даже с Кубы, куда его пригласил Че Гевара (в качестве министра финансов в революционном правительстве), Гундера в конце концов выслали по указанию Фиделя Кастро. В 1967–1973 гг. он нашел приют у Сальвадора Альенде в Чили, где разрабатывал свою известную теорию зависимости – довольно грубый, но доходчивый вариант критики теории модернизации, впоследствии намного более эффективно использованный Валлерстайном при построении его собственной миросистемной теории. Однако концептуализация центра-периферии остается основным изобретением Франка. Samir Amin (р. 1931) – сын египтянина и француженки (оба родителя – врачи при управлении Суэцкого канала), сформировался в левоинтеллигентских кругах Парижа. Впоследствии обосновался в Сенегале по приглашению президента Леопольда Седара Сенгора, поэта и политического теоретика «негритюда», а также элитного африканского парижанина. Самир Амин – автор множества некогда очень популярных книг и статей по экономическим и политическим проблемам третьего мира, написанных в полемически-публицистическом стиле и на виртуозном французском языке. (Также регулярно выступает на арабском и английском). Считается, что Амин давно бы получил Нобелевскую премию по экономике, если бы не был таким крайне левым. Подобно многим видным интеллигентам Франции, Амин с горячим энтузиазмом обнаруживал воплощение своих радикальных чаяний в маоистском Китае и даже в полпотовской Кампучии. Экономическая теория Амина выводит бедность третьего мира из неравного обмена, который метрополии навязали колониям. Следовательно, предписывает Амин, народам периферии надо захватывать власть и собственность (как Насер в его родном Египте национализировал Суэцкий канал), после чего закрывать границы и добиваться развития в автаркической изоляции.

Amin S., Arrighi G., Frank A. G., Wallerstein I. Dynamics of global crisis. New York: Monthly Review Press, 1982; Amin S., Arrighi G., Frank A. G., Wallerstein I. Transforming the revolution: Social movements and the world system. New York: Monthly Review Press, 1990.

Frank A. G. ReOrient: global economy in the Asian Age. Berkeley: University of California Press, 1998.

Джованни Арриги

Долгий двадцатый век: Деньги, власть и истоки нашего времени

Эволюция командных высот капитализма: Венеция – Амстердам– Лондон – Нью-Йорк

У Вас в руках главная работа итальянского экономиста и исторического социолога Джованни Арриги. Он писал ее пятнадцать лет, с 1979 по 1994 г., именно в период слома несущих структур двадцатого века. Чтение этого увесистого и не самого простого тома также займет время. Однако читать надо непременно.

Сегодня исследования Арриги выглядят одной из самых обоснованных и продуктивных альтернатив как общепринятым мнениям насчет глобальных трендов, так и левой критике глобализации. Арриги предлагает аналитически необычную и в то же время панорамную интерпретацию капитализма как волнообразно достраивающейся системы контроля (а не производства и не обмена) над рыночными отношениями и политикой государств. В исторической перспективе у Арриги встают на места и обретают системный, связный смысл очень многие явления. Что-то нам было давно известно и бездумно принималось за данность (Британия «владычица морей» и отчего-то еще и поборница свободы торговли, Америка изобрела транснациональные корпорации). Что-то мы припоминали лишь в качестве сноски в учебнике (кем были заказчики Микеланджело или почему два столетия спустя центр творческой энергии Запада перемещается из солнечной Италии на туманно-болотистую родину Рембрандта, Гюйгенса и Гуго Гроция). Где-то Арриги реконструирует совершенно утраченные взаимосвязи (какова роль Базельского банка взаимных расчетов, почему перед закатом каждой великой звезды на небосклоне капитализма возникают финансовые гиганты, и как это соотносится с тем фактом, что Христофор Колумб был именно генуэзцем).

Книга скажет сама за себя. Нам, авторам предисловия, предстоит лишь прояснить, кто такой Джованни Арриги, и откуда возникает его неожиданный историко-теоретический синтез на основе идей Йозефа Шумпетера, Антонио Грамши и, более всего, Фернана Броделя.

Когда в перестроечном 1986 году появился первый том знаменитой трилогии Фернана Броделя в прекрасном русском переводе Л. Е. Куббеля, славу интеллектуального бестселлера ей обеспечила, среди прочего, смелая аннотация, гласившая: «Классика современной немарксистской историографии». Без сомнения, эта фраза стоила отдельной битвы Юрию Афанасьеву, в скором будущем одному из вождей демократической интеллигенции и основателю РГГУ. Перевод главного труда Броделя всячески тормозили в ЦК КПСС, вполне справедливо усматривая в нем опасный вызов официальному марксизму-ленинизму со стороны, как тогда выражались, мелкобуржуазного ревизионизма. Хотя, казалось бы, речь шла о чисто историческом исследовании мира в эпоху раннего Нового времени, отстоящей от нас на столетия. Однако охранители из ЦК верно почувствовали угрозу. Рядом с Броделем, предложившим потрясающе эрудированный и элегантный разбор исторического капитализма как способа накопления богатства и власти, Марксов анализ капитализма как способа фабричного производства кажется частным (т. е. ограниченно верным) случаем из западноевропейской практики XIX – начала ХХ вв.

Есть поучительная ирония в том, что с исчезновением социалистического лагеря и наступлением неолиберальной гегемонии 1990-х гг., броделевские исследования оказалась сданы в запасники. В интеллектуальных запасниках тогда оказались и коммунист Грамши, и христианский социалист Поланьи, и даже пессимистичный австрийский консерватор Шумпетер. Все они казались излишними в новую эпоху полной и окончательный победы капитализма и наступления конца истории. Распад одной идеологической ортодоксии привел к бурной колонизации интеллектуального пространства ортодоксией противоположного знака.

В американской научно-дисциплинарной среде Броделя никогда не критиковали и не отвергали. Его просто не замечали. В авторитетном 800-страничном «Путеводителе по экономической социологии» под редакцией Нила Смелзера и Ричарда Сведберга всего несколько упоминаний Броделя, большинство в связи с конкретными историческими фактами. В этом обобщающем труде, написанном коллективом из более сорока авторов, собственно идеи Фернана Броделя цитируются дважды: упомянут Броделев скептицизм относительно абстрактных моделей, и затем понятие мира-экономики возникает в перечислении прочих подходов к географии рынков. Даже термин «капитализм» упоминается только в связи с именами давно умерших немецких классиков: Маркса, Вебера, Зомбарта.

Дело не только в идеологической ситуации девяностых годов ХХ в. В своем критическом отклике на «Путеводитель по экономической социологии», Джованни Арриги указывает на причины эпистемологического порядка. В Америке у Броделя нашлось довольно мало читателей помимо историков. Американская социальная наука, во всяком случае, ее господствующий «мейнстрим», ориентирована одновременно на внеисторические инвариантные модели (которые считаются основной, если не единственной формой теории), а также на конкретные исследования явлений, берущихся многочисленными индивидуальными учеными почти неизменно на микроуровне и на кратких временных участках. При этом американская наука с жесткостью едва не ремесленной гильдии поделена на специальности, у каждой из которых есть свои классики, свои традиционные тематики, подходы, рабочий язык, свои журналы, конференции и, главное, контроль над рабочими местами на соответствующих отделениях университетов. Получение университетских позиций и публикации в наиболее престижных журналах контролируются профессиональным сообществом (реально его средним звеном) через регулярную практику взаимных анонимных отзывов и публикуемых рецензий, что призвано поддерживать уровень профессионализма. Установление нижнего порога отсекает графоманство и халтуру, однако данный механизм отбора также затрудняет появление необычных работ. Рутинно преобладает «профсоюзная идеология охраны ручного ремесленного труда» внутри гильдии. Именно на эту внутрипрофессиональную идеологию указывает социолог Рэндалл Коллинз, задавшийся вопросом, почему в Америке оказалось так мало последователей и у Броделя, и у другого «мегаисторика», Вильяма МакНила.

На фоне подобной структурной организации знания действительно неясно, куда, в какую дисциплину и к какому факультету отнести широту и органичную взаимосвязанность броделевских интересов, таких как формирование географической среды и народонаселения, длительное социальное время (longue duree), механизмы устойчивости и изменчивости социальных структур, соотношение нижнего этажа материального воспроизводства повседневной жизни с настежь открытым бельэтажем рыночных обменов и с куда менее доступным верхним этажом, где за плотно закрытыми дверями кабинетов осуществляется социальная власть над этим миром. Непонятно, что вообще делать с этими роскошными, ошеломляюще панорамными, никуда не вмещающимися томами именитого и столь парадоксального французского мэтра.

И все-таки, политика. Как быть с неортодоксальной концепцией «Материальной цивилизации и капитализма», особенно со вторым томом броделевской трилогии, посвященным описанию вездесущих, шумных и спонтанных рынков? С высоты своего знания реальной истории мира Бродель как будто иронизирует над догматикой последователей как Маркса, так и Адама Смита или Макса Вебера. У Броделя рынки – самостоятельная и центральная категория социальной жизни. Он наслаждается ярмарочным шумом и жизненной энергетикой. И при этом в броделевском историческом анализе рынки противопоставляются закрытой, непроницаемой, элитарной сфере капитализма. Как же так? Капитализм не равняется рационализации и духу протестантизма? Капитализм не равняется либеральной демократии? Капитализм не равняется индустриальному производству и эксплуатации наемного труда? Капитализм – не рыночная экономика?! И вообще не экономика, а «антирынок» (как выражается сам Бродель), способ властвования, предполагающий регулярно возобновляемое строительство монопольных ограничений на путях предпринимательской рыночной стихии? Ересь какая-то! Или ревизионизм.

Самого Фернана Броделя еще можно заподозрить в мелкобуржуазном отношении к рынкам, в типично французской «якобинской» солидарности с трудовыми лавочниками, ремесленниками и крестьянами, и одновременно в закоренелой подозрительности к негоциантам и банкирам. Бродель происходил из потомственных крестьян Вердена. Его воспитывала бабушка в деревне, где столетие назад Бродель еще застал традиционный уклад сельской жизни. Он, несомненно, был патриотом Франции и пожалуй даже французским народником. Но обвинять Джованни Арриги в мелкобуржуазности будет совсем нелепо. Бывает, ученые происходят и из семей самой что ни есть высшей буржуазии. Например, Людвиг Витгенштейн, сын металлургического короля Австро-Венгрии, или Джованни Арриги – сын, внук, правнук швейцарских банкиров и миланских коммерсантов. Если в случае философа Витгенштейна семейное состояние особой роли не играло, то для понимания работ Арриги очень важны и его социальное происхождение, и последующая биография.

Джованни Арриги (итал. Giovanni Arrighi, 7 июля 1937 - 18 июня 2009) - итальянский экономист и социолог, один из крупных представителей мир-системного анализа. Профессор социологии в Университете Джонса Хопкинса (1998).

Арриги - сын, внук и правнук швейцарских банкиров и миланских коммерсантов. В 1960 закончил обучение по специальности «экономика» в Университете Боккони в Милане.

В 1963 году отправился в Африку, где начал преподавать в университете Родезии. С 1966 в Университете Дар-эс-Салама.

Вернулся в Италию в 1969 году. С 1973 профессор социологии в Университете Калабрии (Козенца).

В 1979 году переезжает в США и присоединяется к основанному И. Валлерстайном Центру Фернана Броделя при Университете штата Нью-Йорк в Бингемтоне. С 1998 профессор Университете Джонса Хопкинса.

Публикации

• Долгий двадцатый век. Деньги, власть и истоки нашего времени, Территория будущего, 2007 г. ISBN 5-91129-019-7
• Адам Смит в Пекине. Что получил в наследство XXI век. Институт общественного проектирования, 2009 г. ISBN 978-5-903464-05-0
• Динамика кризиса гегемонии // Свободная мысль - XXI. - 2005. - № 1.
• Утрата гегемонии I // Прогнозис. - 2005. - № 2.
• Утрата гегемонии II // Прогнозис. - 2005. - № 3.
• Неравенство в доходах на мировом рынке и будущее социализма // «Скепсис». - 2008. - № 5.
• Глобализация и историческая макросоциология // Прогнозис. - 2008. - № 2.
• Глобальное правление и гегемония в современной миросистеме // Прогнозис. - 2008. - № 3.
• 1989-й как продолжение 1968-го (в соавторстве с И. Валлерстайном и Т. Хопкинсом) // Неприкосновенный запас. - 2008. - № 4(60).
• Извилистые пути капитала - беседа Джованни Арриги и Дэвида Харви // Giovanni Arrighi and David Harvey. The Winding Paths of Capital. New Left Review. 56. March - April 2009. P. 61 - 94.